Подарки аккуратной горкой сложены на журнальном столике, укрытые тенью букетов. Но лучший подарок еще ждёт её. Он, приносящий бананы, сегодня вечером ведёт её в кино ("Так я могу надеяться?" -"Я буду ждать". - "Тогда до завтра... Рад был нашему знакомству". - "Я тоже... рада"). Верная подруга, посвященная как всегда во все секреты, увлекает за собой гостей, напомнив им о домашних делах, брошенных детях и рабочей неделе. Сделать вид, что ты устала от радостных переживаний и задремать прямо в глубине мягкого кресла - чего проще. Весёлые гости не обидятся.
     Кажется, она и в самом деле задремала. Господи, который час? Всего 10 минут до его прихода. Надо успеть привести себя в порядок. Где зеркало? Где помада? Куда же задевалась эта проклятая косметичка? Вихрь волнения летит из комнаты в ванную, из ванной - на кухню. Между делом успеть поглядеть в окно: не появилась ли его лиловая "иномарка". Еще пара штрихов над бровями, оценить творение своих рук в дрожащей амальгаме. Наверное, лучше сделать ей не удастся, просто не успеть.
     Отойти от окна выше её сил. Смеркается. Ритм движения людей и машин у подъезда постепенно замедляется. Всё идёт своим чередом, пустопорожним и скучным, потому что в нём пока нет его, того, кому не страшны тугие сплетения лиан.
     - Дарья Андреевна, давайте мы вам посуду поможем убрать.
     Интонации почти ангельские. Голос звучит, словно из параллельного мира.
     - Да, конечно, если вас не затруднит...
     Только, когда ей удаётся ценой невероятных усилий оторвать взгляд от окна, становится понятно, что мальчики-первокурсники не ушли вместе со всеми. Что их вовсе не ждут домашние заботы, дети, не сделавшие уроки и завтра им как минимум ко второй паре. Они расторопны и ловки. Один носит посуду, другой шаманит у мойки. Она даже не успевает следить за всеми их действиями, все мысли её там, у подъезда, где должна вспыхнуть призывным светом лиловая "иномарка".
     Парни убрали почти всю посуду, оставили только чашки и торт, гордо возвышающийся в центре стола.
     - Предлагаю попить чайку, Дарья Андреевна. А то к торту совсем никто и не притрагивался.
     - Да, да, конечно.
     - Вы кого-то ждёте?
     - Да, кажется… Даже не знаю… Наверное…
     Совсем стемнело. Хорошие ребята. Несколько раз задерживались после лекции и, начав разговор с каких дежурных вопросов по предмету, могли болтать потом обо всём на свете, шутили и смеялись, заражая её своим жеребячьим оптимизмом. Они были как крылья бабочки - почти неразличимы, запомнить их имена она не могла.
     - А вот ещё анекдот! Помните, Евдокия Андреевна, про нового русского и пингвинов. Как он их в кино водил?
     Да, её сегодня тоже ведут в кино. Как глупую нелетающую птицу или незадачливую шимпанзе. Или уже не ведут? Какой ужасно глупый вопрос! Даже не хочется его задавать самой себе. Она уже не отделима от него, приносящего бананы. Значит, он будет здесь с минуты на минуту. И нужно будет легко и непринуждённо объяснить присутствие двух молодых людей ("Это просто мои студенты, милые ребята! Пришли поздравить меня с днём рождения"). Он, конечно, поймёт, не увидев в двух худосочных острословах ничего достойного его мужественного негодования. Что они против него? Обаятельные и забавные бандерлоги против гориллы. Смешно! Ха-ха!
     Мальчики тоже смеются. Они рады развеселить её. А ведь только что на их лицах лежала печать беспокойства за неё, за её настроение. Неужели же она так печальна и грустна? Неужели все её переживания, написаны на лице? Царевна-несмеяна.
     Звук мотора, едва доносящийся снаружи, толкает её к тёмному проёму окна, стремительную, как Джульетту. Напрасно, пространство у подъезда колет глаза пустотой.
     Вечер катится под гору. На столе незаметно пустеет бутылка золотистого вермута, вкус которого она никак не может определить. Горят свечи. Вскакивать на звуки автомобильных сигналов, чтобы выглянуть в окно, приходится всё реже. И даже глядя сквозь призрачность тёмного стекла, она видит не бетонные растрескавшиеся ступени крыльца, а причудливую пляску нездешних звёзд, слишком крупных и неестественно ярких. Пляска завораживает, но не успокаивает. Наоборот, её негодование, внезапно возникнув, застывает, заполнив все уголки души, расширившись до невероятной боли. Оцепенев, она стоит у немого окна, представляя себя такой же никчёмной и смешной, как перевёрнутое небо.
     Тот, кто приносит бананы, сгинул в смрадной паутине листвы и ветвей. Остался только дразнящий аромат банановой грозди да след дерева от его крепких когтей на шершавой коре. Он сгинул в чащобе тенью, в зловещем силуэте которой ей почудился инквизиторский клобук.
     То, что клитор и соски набухают, наполненные звёздной силой, её нисколько не удивляет. Они столько ждали, они были готовы, что просто вышли из повиновения.
     Она плывёт от окна к столу. Выпивает остатки вермута из своего бокала и также стремительно, как подбегала к окну, поворачивается к тому мальчику, который оказался ближе. Она ждёт не того, что он поймёт её желание, уловит её сигнал - для этого смышлёности даже бандерлога больше чем достаточно. Она ждёт чуда, которое способно превратить милое, хотя и ничтожное существо в живой и торжествующий вулкан силы, страсти и любви. Она не видит мальчишеского волнения, она не желает видеть ничего, что происходит за пределами её души, в который раз замученной и истерзанной огнём и железом предательства. Кто-то с дьявольской усмешкой на тонких губах цепляет клитор и соски тонкими крюками похоти. Она ждёт от "бандерлога" решимости. И тот сначала почти осторожно касается её щеки сухим и жарким ветром пустыни. Это поцелуй. Но тут же, словно чума пытки и страсти, царящая у неё внутри, перепрыгивает на него. Он судорожным движением обхватывает её шею и больно впивается в неподвластный ей рот. Волна жестокого вожделения сотрясает его мышцы, принося ей ни с чем не сравнимое облегчение. "Только не останавливайся", - шепчет она про себя. "Не надо, ну, не надо!" - умоляет она дуреющего от своей наглости мальчугана.
     Его рука уже скользит к её груди. Она чувствует, как её подол поднимается сзади, оттягивается резинка трусиков. Тяжёлое и частое дыхание второго "бандерлога", разбудившего в себе тигра, отпечатывается на её ягодицах. Скорее, скорее, давайте, мальчики, вперёд. Что вам стоит, слившись воедино, как крылья бабочки, составить из двух скромняг-бандерлогов одного огромного самца, вероломного и коварного, как и полагается самцам приматов?!       ...Два ангельских голоса ласкают пухом своих крыльев ее половые губы, смущённые и ошеломлённые, но все же несказанно польщённые таким вниманием. Волны небесных трелей, пробегая по клитору, заполняют влагалище хрустальным дрожаньем. И вслед за ними внезапно отяжелевшее небо, чуть поколебавшись, срывается со своих цепей, устремляется в доступное теперь всем ветрам мира бархатное ущелье. Но как же уместиться ему в изнывающем мраке тесного узилища страсти? Оно врывается и в соседнее отверстие, медленно, но верно отвоевывая каждую его пядь. Терпкий и жгучий небесный яд ленивым потоком растекается по всему телу, каждой клетке его сообщая потрясающую новость: отныне каждая клетка ее тела и есть само небо!..
     Она и не заметила, когда два ангельских голоса слились в один дьявольский рык, который прорывается вдруг всепоглощающим и неотвратимым огнем ядерного взрыва сквозь небесную лазурь ткани, накрывшей всю вселенную. Завораживающий и влекущий рокот растёт, ширится, но он так медлителен, так невыносимо тягуч, что остается одно только вопить, вопить и вопить. От восторга и страха. От чудовищной боли, несущей на своём мерзком горбу прелесть блаженства, от мгновенных, как вспышки молний, озарений двух потоков, устремленных вглубь ее существа - один поток снизу, жгучий и звонкий, другой сзади, почти спокойный, но глухой, бешенный и беспредельный. Оба потока подобны змеям, сплетенным в одну ослепительную пружину, чей толчок начинается в промежности и, пролетая сквозь веки, заканчивается среди солнечных равнин и лунного безмолвия...
     Два влажных тела, сплетенных с третьим.
     Два смуглых тела, слившихся с бледным.
     Два жилистых и худых тела, прильнувших к мягкому и нежному.
     Причудливая занимательная механика движений, совершающихся по воле кого-то, кто хорошо поднаторел в искусстве высекать искры наслаждения из огнива человеческой плоти.
     Иногда, во время вспышек, ей казалось, что она видит в зеркальном потолке голую спину того, кто был сзади. Спина переливалась жемчугами и дышала, как почва перед землетрясением. Иногда она покрывалась налетом бурой с подпалинами шерстью. Иногда - зеркальной чешуей, острые края которой царапали глаза, покрывая их мутным туманом, и их приходилось просто закрывать. И тогда в лицо ей кидались шаровые молнии расширенных зрачков того, кто был снизу. И тут же всё гасло, таяло в сверкающей бездне непрерывного и страшного, магического и радужного мгновения, которое длилось и длилось, и срок его все время заканчивался, и финал все время наступал, раз за разом повторяя самые насыщенные безумием радости аккорды спазм всего её существа, и каждый раз на самой верхней точке её сознание - скорченное, съежившееся, размазанное, едва шевелящееся под бесцеремонной тяжестью страсти, - кололо коротким шелестом молитвы об освобождении от ненавистного мгновения.
     Но мгновение уже перестало быть мгновением. И оно уже не могло нести освобождения, потому что оно рассыпалось на миллионы искр других мгновений, несущих одно освобождение за другим, но не способных принести одно окончательное. У них, у этих мгновений, просто не было на это прав. Потому что два ангельских голоса ласкали пухом своих крыльев её…

октябрь, 1998г.
Екатеринбург